Андрей Светинский

Это интересная история. В целом, я всю жизнь постоянно путешествую, и немного даже зависим от этого. И поскольку я учился в Ките (СПбГИКиТ) на оператора и этим зарабатываю, я не могу не снимать то, что происходит вокруг меня.

Из-за этого я постоянно ищу подобные места, где можно удовлетворить свою жажду новых впечатлений и попутно это заснять. Как-то я захожу в Инстаграм, натыкаюсь на профиль одного фотографа, который выкладывает пост о том, что его в Египте в каком-то страшном мусорном районе ударили камнем по голове за то, что он снимал, фотографировал пару идущую, мужчину с женщиной. Мужчина разозлился, побежал и ударил, начал его избивать. Их забрали в полицию, и дальше долго этого фотографа оттуда не выпускали. И там, фотографии его разбитой головы и пару пейзажей вот этого Маншият-Насира, то есть, города Мусора.

Я смотрю и думаю, странно, никогда такого не видел, мне туда явно надо! Погуглил, что это, подумал, съезжу на Новый год. Было у меня 10 дней буквально. Я приезжаю, прихожу туда просто пешком, смотрю на все это и понимаю, что надо вот прямо сейчас снимать. Все планы, которые у меня были на Каир, что я спланировал, по городу, в другие места съездить, возможно, какие-то пирамиды — все это потом, как-нибудь в другой раз, потому что сейчас надо делать фильм об этом. И я буквально поселился там больше, чем на неделю, и с утра до вечера каждый день выходил и буквально жил с ними вот в этом всем одном месте

Увлекательно. Я думаю, что нужно как-то очень, что-то неправильно сделать, чтобы ударили камнем по голове, потому что всё, что случалось со мной — это окей. Возможно, действительно, когда снимаешь женщин, вот это единственная проблема, тебя начинают толкать, камеру закрывать, её руками трогать, могут повредить. У них женщины (в общине заббалинов) в более адекватном положении, чем в исламском мире. Они не должны платков носить и все такое. Они могут работать совместно с мужчинами. Вот они там на сортировке и работают. Но их защищают, их очень сильно опекают, и поэтому снимать иногда не дают. Но в остальном, максимум, что со мной происходило, мне дарили Колу, Спрайт, Фанту на улице просто потому, что я проявляю интерес к ним. Со мной фоткались и очень доброжелательно относились. Пускали к себе домой. Даже если я против воли забегал кому-то в дом. Например, чтобы попасть на голубиную башню, кадр из которой у меня в финале, нужно попасть в дом. Каждый из них в частной собственности одной семьи, и они там все вокруг тусуются, то есть нет такого, что ты спокойно зашел. А попасть на голубиную башню было мне совершенно необходимо. Но внутрь, конечно, белого человека без причины никто никак не пустит. Супер излишнее внимание всякий раз, поэтому, очень трудно снимать. Если кто-то посмотрел в кадр, то все, кадр не получается. Поэтому нужно, не знаю, автозагаром пользоваться или что-нибудь такое. Но, в общем, я не придумывал особо скрытной техники, кроме как снимать издалека и через толпу.

Ну вот, чтобы попасть на голубиную башню, нужно попасть в дом. Туда тебя не пустят, потому что с какой стати? И поэтому самое лучшее, что я придумал, это просто забежать, и пока за тобой человек гонится по лестнице - он не такой быстрый, как я по совокупности причин - добежать до крыши, и на крыше уже, если ты выбрал голубиную башню с человеком, который на ней находится, с голубятником самим, уже на этой башне договориться, чтобы он ему крикнул, что типа это все нормально, турист, значит, не парься. Вот так и произошло у меня. Поэтому меня там не побили, и получилось это снять. Если ты выбираешь голубиную башню, где никого не стоит, то там будут уже разборки, скорее всего, когда тебя догонят. Но все решается мгновенно, если ты платишь, 200-300 египетских фунтов этому человеку, а это примерно 3 фунта британских или 300, может, 400 рублей, то есть совершенно копейки.

И в этом плане также можно договориться с любым водителем мусорного грузовика, чтобы проехаться прямо вот на вершине этой кучи мусора. Ты просто платишь ему 200 рублей и спокойно едешь наверху, сидя прямо вот в этом всем и получая заветный кадр тревеллинга через город, с которого у меня открывается главная часть фильма. Вот он был сделан вот так, например. Ну и на ослах также можно.

Я, честно говоря, не знаю, как заразиться гепатитом, поэтому не думал об этом. За камеру, не знаю, она всегда при мне, всегда на мне. Самое страшное, что может быть, это если я упаду откуда-то. Ну или если действительно кто-то нападет. Я один раз забрался на разрушенную мечеть. Там никого не было, но был один мужик, снизу сидел. И видимо, он был рабочим на ее реконструкции. Как-то он очень близко воспринял то, что я туда забрался, и стал меня ждать просто внизу, пока я сижу на минарете, ем пончик. Он сидит внизу с палкой, я вижу это, думаю, так, ну сейчас будем решать, видимо. Я спускаюсь. Вижу, что он видит меня. Подхожу к барьеру маленькому деревянному, который нас разделяет, и он палкой начинает по этому барьеру чуть меня не ударяя стучать. Я думаю, хорошо, не получается с этой стороны. Я пошел в обход, попутно ища палку. Ну, опять же, камера уже в рюкзаке, чтобы ее никак не повредили. И тут в обход меня встречает полицейский, который уже пришёл, и начинает отбирать у меня там документы, спрашивать, кто я, все дела. Но, в общем, всё разрулилось. Наверное, тысяча рублей это была. То есть взятка такая уже мощная для этой страны. Но, опять же, я не пожалел, потому что пончик на минарете был сладок.

Ну, наверное, через ДНК передается, у меня и семья всегда путешествовала, и сам я путешествовать в одиночку начал лет в четырнадцати по России, а по загранице, лет с шестнадцати. Это не то, что любовь, мне кажется, это аддикция, потому что, когда я сижу на месте больше двух-трех месяцев, становится очень плохо. Но также это позволяет больше проектов иметь в монтаже, в разработке одновременно, и выработка увеличивается благодаря этому. Так что есть и плюсы, и минусы.

У меня был один универсальный объектив Sony 24-105 F/4. И камера у меня была Sony A7IV. То есть, максимум по зуму, что я мог получить, это вот 105 миллиметров плюс кроп 1,6. То есть, это где-то 170. Конечно, я когда можно, подходил. Есть у меня и широкие кадры, и крупняки. Но вот в этом плане универсальный объектив — самое лучшее, что можно представить. Я доволен тем, что есть. Последнее, что я сделал, я просто обновился на Sony A7S III, чтобы иметь возможность переключиться на нативное ISO 12800 и снимать в документальном режиме в абсолютно неосвещенных пространствах. И это, на мой взгляд, на сегодняшний день самое крутое, что есть.

Вот это интересно, потому что не то, что не знал, не посмотрел, даже после того, как снял, написал текст для закадра, начал искать другие фильмы об этом и не нашел практически ничего. Хотел посмотреть, насколько я снял похоже на то, что уже до меня снимали другие, и понял, что другие до меня практически вообще не снимали. И формально вот этот кадр, где я снимаю голубятника с его же башни, где он машет флагом с нижней точки, или где я прямо перед ним стою, или прямо перед его лицом, и он свистит, формально таких кадров больше никто не снимал, и я, может быть, первый человек в истории кинематографа, кто снял такое. Так что мне это греет душу.

Это кульминация фильма, да. И этот персонаж с флагом олицетворяет именно дух свободы и тот факт, что счастье вообще не завязано на материальных благах.

Да. Они очень вкусные, я тебе так скажу. Если вдуматься, ничего такого нет, потому что, лично этот человек мне сказал, что он их не ест. Хотя, может, он мне как европейцу это сказал. Опять же, на ферме ты всегда любишь корову или козу, которая у тебя растет, а потом ты так же любишь ее есть, потому что такая там жизнь, и потому что все-таки вкусно. Просто специфическое — это нам, жителям городов, это как-то скажется странным, а им это таким совершенно не кажется. Когда ты постоянно находишься в таких сообществах, у тебя тоже вырабатывается некоторая толерантность к вот этому специфическому разрезу, что ничего страшного, зато дети у этих голубей появились. Ну и плюс он смешные истории рассказывал, что он их продает, но сам не ест. Он их продает кому-то, они попадают в другую голубятню, и затем вспоминают путь к нему и возвращаются обратно, и он продает их по второму кругу.

Трудно снимать женщин, трудно попадать к людям в дома, и, конечно, не поговорить ни с кем. Я не знаю арабского. Они все говорят на арабском. И в этом плане самая большая сложность. Единственное, что мне было доступно — это язык денег. И, конечно, в значительной степени он срабатывал, но из-за этого есть некоторые, может быть, не упреки, но комментарии в сторону моего фильма о том, что я снимаю их как зверьков на National Geographic, не даю им право голоса. Возможно, в том числе из-за закадрового голоса и его тона.

Конечно, была. Только у меня было всего десять дней в Каире, но больше восьми дней там не получилось бы, я к концу реально начал сходить с ума. В общем, два дня точно нужно было выделять себе, чтобы там не находиться. Конечно, была такая мысль, но для этого нужно нужен какой-то гид, который будет иметь знакомого из мусорщиков, к которому можно будет прийти домой. Собственно, он на арабском это интервью даст, потом ты гида спрашиваешь на английском, он переводит на арабский. У меня не было ни времени, ни возможности, ни финансов вот это все делать. Фильм стоило бы расширять, ехать туда еще раз, с большей финансовой базой и пускать интервью не в формате говорящей головы, а хотя бы за кадром, чтобы не было вот этой имперскости закадрового голоса в том, что я рассказываю о том, как они живут. Я понимаю, претензия вполне себе, но просто, правда, не знаю арабского, ничего не могу сделать, учить не хочется совершенно. Очень сложный язык.

В первые дни, конечно, абсолютный экстаз, потому что ты видишь масштабы, насколько это действительно большой город в городе. Он достаточно горизонтален, то есть от одного края до другого минут 30 идти, совсем недолго. Он около горного обрыва, с которого была снята значительная часть кадров. Чтобы пройти его вдоль, нужно идти, наверное, часа четыре, без остановки. И рельеф, и очень композиционно красиво. Для меня еще очень важно, чтобы то, что было в кадре, не выглядело как документальное кино в худших его проявлениях, чтобы изображение не тряслось, чтобы была композиция, чтобы по цветам все хорошо работало, чтобы было в операторском плане хорошее изображение. И вообще, я думаю, что по фильму заметно, что это в некотором роде операторский док, потому что я по профессии, по образованию оператор, а не режиссер, это мой режиссерский дебют.

В плане эмоционального состояния с самого начала ты ходишь, ты наслаждаешься каждой секундой, ты ешь в тех же местах, где едят они, это невероятно. Ты приезжаешь в Каир, где для сохранности в центре снимаешь отель. Я снял самый дешевый, понятное дело, но все равно выходишь, и там входные группы эти красивые. Вообще, Каир выглядит, конечно, очень красиво, но сильно по-имперски. Там очень много ар-деко. И совершенно не то состояние, в котором ты пребываешь вот в этом мусорном городе.

Когда ты ешь, это буквально даже не столовка, а забегаловка на три-четыре стола с открытым выходом на улицу без каких-либо дверей, просто как секция, и прямо на улицах ездят вот эти мусорные грузовики, из которых слетает мусор, пока ты ешь макароны разных форм, разных фактур, политые какой-то томатной жижей, непонятного происхождения. Во-первых, это очень вкусно, во-вторых, это стоит рублей двадцать за порцию, которой ты объедаешься на полдня точно. Ну и в целом музыка играет, атмосфера прекрасная, можно... воды не дают, можно уксусу попить. Потому что за столом только уксус стоит.

За первый день просто делаешь скаут, проходишь все интересующие локации, отмечаешь их себе на карте, записываешь, что, где и как. И потом начинается отработка каждой локации. И это, конечно, тоже интересно. Ты на каждой, бывает, сидишь, выжидаешь. Но, конечно, вот в конце дня, ты просто exhausted, потому что очень много ходьбы, очень много мусора, постоянный запах, просто постоянный. И не то чтобы меня сильно это волновало, но все равно непривычно. И очень много внимания. Слова: «Hello», «I fuck your mother» примерно каждые полминуты летят в твою сторону, потому что это единственное, что они знают по-английски. Это типа смешно. И постоянно пристают дети. Самая большая проблема. Они прям ходят за тобой. Когда ты достаточно долго ходишь по этим очень узким улочкам, они формируют толпу вокруг тебя или за тобой.

И даже когда ты шугаешь, пытаешься сказать, ребята, всё, надо снимать - потому что эта толпа создает шум - сразу все смотрят в камеру, а это абсолютно нельзя. Если кто-то посмотрел в камеру, это большая трагедия, у меня сердце кровью начинает обливаться. Надо срочно избавляться от этих детей. И ты говоришь, всё, ребята, уходите. Они не уходят, им только веселее становится. И всё, вот это катастрофа полнейшая.

Они начинают в конечном итоге камни кидать в тебя, то есть начинают проявлять акт агрессивного насилия. Поэтому я не нашёл другого способа, как дать одному подойти близко, потом погнаться за ним. Он, конечно, начнёт убегать, но я-то быстрее, как я уже говорил. Он забежит в какой-нибудь дом, и ты прямо в парадной этого дома возьмешь его за шкирку, вытащишь на улицу, потому что ты уже очень злой, бросишь его на землю, повалишь его просто как гладиатор, и прокричишь что-нибудь русским матом, чтобы они поняли, что я представляю опасность, что я не просто так тут. Формально я не бил детей, но может быть похоже на это. И вот после этого они отстают, закидав тебя камнями в последний раз, когда ты уходишь в закат от них. Ты ощущаешь себя с одной стороны победившим, с другой стороны изгнанным, вот конкретно в этой точке. Но ты лишён преследования, ты можешь дальше работать. И вот это главное.

Моя позиция в работе документалиста и вообще в искусстве заключается в том, что никто и ничто не может встать перед мной и результатом. Если мне понадобится нарушить частное пространство кого-то, если мне понадобится кого-то физически толкнуть, я не смогу не разрешить себе это сделать, потому что искусство для меня гораздо важнее и чем моя жизнь, и чем какая-то другая.

Не то, что я готов кого-то там убивать, потому что, с другой стороны, мои взгляды завязаны исключительно на пацифизме и ненасилии. Ну, потому что я живу в России. Но в отношении искусства, для меня нет ничего важнее, чем это.

Я думаю, в отношении конкретно этого фильма я бы ни до какого момента не вмешался. Я считаю, что есть специальные люди, и вообще общество устроено таким образом, что есть кому вмешаться, а моя работа как документалиста — это исключительно фиксировать и передать то, что произошло в максимально экспрессивном, в максимально необходимом ключе. Это мой долг перед обществом — не вмешаться и не предупредить что-то. Существуют механизмы в обществе, которые за меня это сделают, а я именно тот, кто покажет. Есть замечательный фильм об этом, называется «Стрингер». Есть в нем здравое зерно, хотя, с другой стороны, конечно, в итоге он своего коллегу мертвого снимает, что уже я бы не стал делать, конечно. Но я действительно считаю, что самое важное, что я могу сделать — это фиксировать.

Цель фильма, конечно, показать и передать мое отношение к тому, как вообще можно счастливо жить. То есть фильм для меня светлый. И в этом плане показывает, что, во-первых, может быть, мы живем совершенно так же, и мы привычны к своему мусору так же, как они привычны к своему. А во-вторых, счастье не работает так, что вот тут благополучие, а тут неблагополучие. Ты можешь иметь ребенка и играться с ним вот в этом огромном мусорном карьере и быть с абсолютно довольным ситуацией. И не то чтобы это какое-то отклонение. Нет, мы все в целом, мне кажется, так живем. Ну а касательно восприятия этого сообщества, да, конечно, мне, как европейскому человеку, не очень приятно, что мусульмане их притесняют и загоняют в один такой вот анклав. И когда была свиная оспа, к ним приехали власти туда и убили всех свиней, потому что они единственные в Каире, кто потребляет свиней, потому что они христиане. Это, конечно, неприятно, но я что могу сделать? Я могу просто упомянуть о том, что они живут в таком закрытом сообществе. В отношении борьбы какой-то усиленной я бы лучше поборолся за то, что мне правда близко по истории моего происхождения, по факту моего гражданства. А в Каире, максимум, на что я готов, это показать, рассказать. Мне тоже, с другой стороны, не предлагали. В плане политического действия какого-то сформулированного. Надеюсь, предложат в России.

Мне кажется, документалисту, который в такие места ездит, и не только в такие, вообще не надо знать такое слово, как страх. Можно предосторожности всякие соблюдать, это можно, а страх зачем? Я не очень понимаю его функцию. Предохранять себя от опасности можно и головой, именно рацио включить, а страх — это эмоциональная какая-то штука, у тебя руки начинают дрожать, камера трясется. Ну зачем тебе это? Тебе нужно хорошее изображение.

В основном, конечно, впечатляются люди. Мне очень приятно, когда ты сидишь в кинозале, идет фильм, ты смотришь на реакцию людей, и они сидят прикрыв рот ладонью и мотают вот так головой, типа не могут поверить в происходящее. И ты думаешь: «Да, вот именно так. Абсолютно верно вы, ребята, реагируете, я с вами согласен». И да, о том, что я уже упомянул, некоторые посчитали эту картину имперской, но это с одной стороны... Я не могу не учитывать это мнение, поскольку эти люди все-таки мне важны, но я прекрасно понимаю, о чем сейчас эти люди думают и какая информация у них на переднем плане — это российское и западное либеральное сообщество. Да, проблематика имеется, не могу поспорить, но также не могу ничего сделать с тем, что они описывают, потому что я не изменю своего происхождения, я не изменю, что я россиянин, что я европеец, и что я всегда буду подходить к таким фактурам с мыслями: «Ого, интересно, покажите еще, необычно». Или хотя бы нужно пройти сначала этот этап, чтобы начать разбираться в их быту и снимать именно о их личных проблемах, как будто бы я не замечаю этой удивительной, неописуемой разницы наших жизней. И сразу иду к тому, что их волнует, какие у них жизненные трудности, и сразу давать право голоса. Короче, это должен быть более долгий продакшен, это должен быть более значительный опыт жизни в конкретном регионе, про который я снимаю. Я, конечно, к этому стремлюсь, но в рамках вот этого проекта это не было возможно, к сожалению.

Это сложный вопрос. Я сейчас склоняюсь скорее к тому, что нет, хотя бы сейчас. Я окончательно определился с тем, в какой индустрии я хочу работать - в российской - и какое кино я хочу снимать - русское - то я думаю о том, чтобы больше пойти по пути выработки своего стиля и даже больше, наверное, в игровом. Сейчас достаточно популярен подход работы на стыке документального и игрового. Например, школа нового кино, петербургская и московская, в целом они очень похожи, они имеют в себе одних и тех же преподавателей. Очень жестко на это налегают, и, возможно, в этом есть что-то.

Сейчас такой исторический момент, что я не очень могу себе позволить тратить время и деньги на обучение. Я нахожусь, в России, на стендбае, в момент, когда что-то происходит, или даже когда ничего не происходит, нужно держать объектив в правильном направлении. Направление у нас западное, если вы понимаете, о чем я. И таких фильмов, скажем так, как «Russians at War», сейчас практически нет. Я не видел других, да и «Русских на войне» я тоже не видел, потому что в общем доступе его нет. И да, мне кажется, что было бы преступлением не использовать вот этот сложившийся исторический момент, чтобы не чтобы не фиксировать, что происходит.

Я бы, конечно, хотел снимать войну, в том числе в общем смысле войну. Я бы с удовольствием сейчас поехал в Мьянму, где идет гражданская война и где половина страны захвачена оппозицией. Я недавно услышал, новости о том, что одна атомная держава атаковала другую. Я про Индию и Пакистан говорю. Думаю опа! Сейчас, похоже, будем искать билеты в Пакистан. У меня как раз есть второй паспорт, потому что в первом индийская виза, а с ней меня не пустят. И да, я думаю, что работать военным документалистом — это прямо самое крутое, что может быть для меня.

Ну и опять же, смотря на вот этот трек, которым идут такие режиссеры, как режиссер фильма «Русские на войне», типа в Ливан про палестинских беженцев, потом куда-нибудь в Африку тоже конголезцев снимать. Да, это все чрезвычайно необходимо. И, опять же, необходимо, даже если ты снимаешь в стол, все равно необходимо снимать то, что происходит в России и то, что Россия делает в других местах.

Трудно об этом говорить, потому что на самом деле изменило очень сильно. Но я пока не могу это даже для себя сформулировать. Поэтому постараюсь хотя бы какую-то в общих чертах это вывести. Поскольку это стало моим режиссерским дебютом в документальном кино, это заставило в целом смотреть на мир под углом того, а что интересного можно еще заметить такого. И это очень важно, потому что оказалось, что люди — это чрезвычайный источник любопытства и интересности. И вообще не стоит себе голову забивать какой-то эмоциональной оценкой действий этих людей, что самое максимальное по отношению к людям, которые мне, может быть, не очень бы нравились. К каким-нибудь военным преступникам, например, самое максимальное, что я могу сказать, это садитесь, пожалуйста, я сейчас у вас все спрошу перед камерой. Вы мне очень интересны. И от этого бесконечного интереса к людям возникает какое-то смирение с, возможно, страшными вещами, которые происходят, и формируется вообще любовь к человеку как к явлению, что для меня странно, для меня это что-то очень новое. На меня еще так наложился этот опыт с решением возвращаться в Россию и с прекращением этой долгой изоляции от России, русскоязычного пространства, что я теперь буквально пропитан бесконечной любовью к любому русскоговорящему человеку. Вот что делает с русским человеком эмиграция.

Да очень просто. Осознал, что глубоко несчастен, и что всё то хорошее, что было в моей жизни, было здесь. Понял, что какой-то я очень русский. Я не знал, я думал, я космополит, и в целом в любом обществе найду себе место и буду испытывать как-то удовольствие от изучения чужих культур. Поскольку я всегда путешествовал, у меня больше семидесяти посещенных стран, я думал, что да, для меня не будет проблемы. Но оказалось, что Россия — самая лучшая страна в мире.

Я просто понял, что дальше так продолжаться не может, что я абсолютно живу прошлым и какими-то воспоминаниями, и стоит перестать пытаться вписаться в эту западную картину. Когда ты идёшь в магазин, и для того, чтобы купить ножницы, тебе нужно показывать паспорт, чтобы подтвердить что тебе больше 18 лет. Когда ты пожил некоторое время в демократии, в мире выдуманных проблем, тебе начинает очень интересовать специфика жизни в диктатурах, проблематика тоталитарных обществ, война и в целом такие реальные, просто поломанные судьбы людей. Ты хочешь вокруг этого всего находиться и на этом всем фокусироваться, об этом думать, потому что это то, что имеет значение.

Я думаю, подобных. Сейчас есть несколько проектов в монтажe. Знаю, что ездить я точно не прекращу. Таких мест еще миллион примерно по всему земному шару. Для меня, например, совершенно не открыт континент Южной Америки. Я понимаю, что когда я окажусь там, то я пропаду просто на год. Африка также тоже имеется всякая. Там, правда, может, убьют, но посмотрим. Может, и не убьют. Пока непонятно, пока работаем над этим. Я думаю, что у меня получится двигаться по траектории такой, чтобы все-таки оказываться в местах, где не все могут оказаться, где происходит больше, чем происходит в каких-то других местах. И, сняв вот это и показав свое отношение к этому, заложив туда такую же мысль, которую я закладывал в Between Garbage and God, я смогу это также выпустить, и это также станет публичным.